Неточные совпадения
Аммос Федорович. Однако ж, черт
возьми господа! он
у меня
взял триста рублей взаймы.
Городничий. Да говорите, ради бога, что такое?
У меня сердце не на месте. Садитесь, господа!
Возьмите стулья! Петр Иванович, вот вам стул.
Городничий. Не гневись! Вот ты теперь валяешься
у ног моих. Отчего? — оттого, что мое
взяло; а будь хоть немножко на твоей стороне, так ты бы меня, каналья! втоптал в самую грязь, еще бы и бревном сверху навалил.
Артемий Филиппович (в сторону).Эка, черт
возьми, уж и в генералы лезет! Чего доброго, может, и будет генералом. Ведь
у него важности, лукавый не
взял бы его, довольно. (Обращаясь к нему.)Тогда, Антон Антонович, и нас не позабудьте.
И тут настала каторга
Корёжскому крестьянину —
До нитки разорил!
А драл… как сам Шалашников!
Да тот был прост; накинется
Со всей воинской силою,
Подумаешь: убьет!
А деньги сунь, отвалится,
Ни дать ни
взять раздувшийся
В собачьем ухе клещ.
У немца — хватка мертвая:
Пока не пустит по миру,
Не отойдя сосет!
«А что? ему, чай, холодно, —
Сказал сурово Провушка, —
В железном-то тазу?»
И в руки
взять ребеночка
Хотел. Дитя заплакало.
А мать кричит: — Не тронь его!
Не видишь? Он катается!
Ну, ну! пошел! Колясочка
Ведь это
у него!..
Вот в чем дело, батюшка. За молитвы родителей наших, — нам, грешным, где б и умолить, — даровал нам Господь Митрофанушку. Мы все делали, чтоб он
у нас стал таков, как изволишь его видеть. Не угодно ль, мой батюшка,
взять на себя труд и посмотреть, как он
у нас выучен?
— Не к тому о сем говорю! — объяснился батюшка, — однако и о нижеследующем не излишне размыслить: паства
у нас равнодушная, доходы малые, провизия дорогая… где пастырю-то
взять, господин бригадир?
— Миленькие вы, миленькие! — говорил он им, — ну, чего вы, глупенькие, на меня рассердились! Ну,
взял бог — ну, и опять даст бог!
У него,
у царя небесного, милостей много! Так-то, братики-сударики!
Начались подвохи и подсылы с целью выведать тайну, но Байбаков оставался нем как рыба и на все увещания ограничивался тем, что трясся всем телом. Пробовали споить его, но он, не отказываясь от водки, только потел, а секрета не выдавал. Находившиеся
у него в ученье мальчики могли сообщить одно: что действительно приходил однажды ночью полицейский солдат,
взял хозяина, который через час возвратился с узелком, заперся в мастерской и с тех пор затосковал.
— Смотрел я однажды
у пруда на лягушек, — говорил он, — и был смущен диаволом. И начал себя бездельным обычаем спрашивать, точно ли один человек обладает душою, и нет ли таковой
у гадов земных! И,
взяв лягушку, исследовал. И по исследовании нашел: точно; душа есть и
у лягушки, токмо малая видом и не бессмертная.
Ну, он это взглянул на меня этак сыскоса:"Ты, говорит, колченогий (а
у меня, ваше высокородие, точно что под Очаковом ногу унесло), в полиции, видно, служишь?" —
взял шапку и вышел из кабака вон.
«Откуда
взял я это? Разумом, что ли, дошел я до того, что надо любить ближнего и не душить его? Мне сказали это в детстве, и я радостно поверил, потому что мне сказали то, что было
у меня в душе. А кто открыл это? Не разум. Разум открыл борьбу за существование и закон, требующий того, чтобы душить всех, мешающих удовлетворению моих желаний. Это вывод разума. А любить другого не мог открыть разум, потому что это неразумно».
Когда он наконец
взял невесту за руку, как надо было, священник прошел несколько шагов впереди их и остановился
у аналоя.
Когда они подъехали ко второму болоту, которое было довольно велико и должно было
взять много времени, Левин уговаривал не выходить. Но Весловский опять упросил его. Опять, так как болото было узко, Левин, как гостеприимный хозяин, остался
у экипажей.
― А я не знала, что вы здесь, ― сказала она, очевидно не только не сожалея, но даже радуясь, что перебила этот давно известный ей и наскучивший разговор. ― Ну, что Кити? Я обедаю
у вас нынче. Вот что, Арсений, ― обратилась она к мужу, ― ты
возьмешь карету…
— Вот так, — сказала она,
взяв руку мужа, поднося ее ко рту и дотрогиваясь до нее нераскрытыми губами. — Как
у архиерея руку целуют.
«Как же я останусь один без нее?» с ужасом подумал он и
взял мелок. — Постойте, — сказал он, садясь к столу. — Я давно хотел спросить
у вас одну вещь. Он глядел ей прямо в ласковые, хотя и испуганные глаза.
Личное дело, занимавшее Левина во время разговора его с братом, было следующее: в прошлом году, приехав однажды на покос и рассердившись на приказчика, Левин употребил свое средство успокоения —
взял у мужика косу и стал косить.
— Пойдемте к мама! — сказала она,
взяв его зa руку. Он долго не мог ничего сказать, не столько потому, чтоб он боялся словом испортить высоту своего чувства, сколько потому, что каждый раз, как он хотел сказать что-нибудь, вместо слов, он чувствовал, что
у него вырвутся слезы счастья. Он
взял ее руку и поцеловал.
«Откуда
у меня радостное, общее с мужиком знание, которое одно дает мне спокойствие души? Откуда
взял я это?
― Вот ты всё сейчас хочешь видеть дурное. Не филантропическое, а сердечное.
У них, то есть
у Вронского, был тренер Англичанин, мастер своего дела, но пьяница. Он совсем запил, delirium tremens, [белая горячка,] и семейство брошено. Она увидала их, помогла, втянулась, и теперь всё семейство на ее руках; да не так, свысока, деньгами, а она сама готовит мальчиков по-русски в гимназию, а девочку
взяла к себе. Да вот ты увидишь ее.
«Она
взяла потом мою руку и рассматривала линии: —
у тебя славная рука, сказала она».
— Почему же ты думаешь, что мне неприятна твоя поездка? Да если бы мне и было это неприятно, то тем более мне неприятно, что ты не берешь моих лошадей, — говорил он. — Ты мне ни разу не сказала, что ты решительно едешь. А нанимать на деревне, во-первых, неприятно для меня, а главное, они возьмутся, но не довезут.
У меня лошади есть. И если ты не хочешь огорчить меня, то ты
возьми моих.
Уж не раз испытав с пользою известное ему средство заглушать свою досаду и всё, кажущееся дурным, сделать опять хорошим, Левин и теперь употребил это средство. Он посмотрел, как шагал Мишка, ворочая огромные комья земли, налипавшей на каждой ноге, слез с лошади,
взял у Василья севалку и пошел рассевать.
«Впрочем, это дело кончено, нечего думать об этом», сказал себе Алексей Александрович. И, думая только о предстоящем отъезде и деле ревизии, он вошел в свой нумер и спросил
у провожавшего швейцара, где его лакей; швейцар сказал, что лакей только что вышел. Алексей Александрович велел себе подать чаю, сел к столу и,
взяв Фрума, стал соображать маршрут путешествия.
Он знал, что
у ней есть муж, но не верил в существование его и поверил в него вполне, только когда увидел его, с его головой, плечами и ногами в черных панталонах; в особенности когда он увидал, как этот муж с чувством собственности спокойно
взял ее руку.
Она вспомнила ту, отчасти искреннюю, хотя и много преувеличенную, роль матери, живущей для сына, которую она
взяла на себя в последние годы, и с радостью почувствовала, что в том состоянии, в котором она находилась,
у ней есть держава, независимая от положения, в которое она станет к мужу и к Вронскому.
— Да, но в таком случае, если вы позволите сказать свою мысль… Картина ваша так хороша, что мое замечание не может повредить ей, и потом это мое личное мнение.
У вас это другое. Самый мотив другой. Но
возьмем хоть Иванова. Я полагаю, что если Христос сведен на степень исторического лица, то лучше было бы Иванову и избрать другую историческую тему, свежую, нетронутую.
Я
взял со стола, как теперь помню, червонного туза и бросил кверху: дыхание
у всех остановилось; все глаза, выражая страх и какое-то неопределенное любопытство, бегали от пистолета к роковому тузу, который, трепеща на воздухе, опускался медленно; в ту минуту, как он коснулся стола, Вулич спустил курок… осечка!
— Умерла; только долго мучилась, и мы уж с нею измучились порядком. Около десяти часов вечера она пришла в себя; мы сидели
у постели; только что она открыла глаза, начала звать Печорина. «Я здесь, подле тебя, моя джанечка (то есть, по-нашему, душенька)», — отвечал он,
взяв ее за руку. «Я умру!» — сказала она. Мы начали ее утешать, говорили, что лекарь обещал ее вылечить непременно; она покачала головкой и отвернулась к стене: ей не хотелось умирать!..
Но в жизни все меняется быстро и живо: и в один день, с первым весенним солнцем и разлившимися потоками, отец,
взявши сына, выехал с ним на тележке, которую потащила мухортая [Мухортая — лошадь с желтыми подпалинами.] пегая лошадка, известная
у лошадиных барышников под именем сорóки; ею правил кучер, маленький горбунок, родоначальник единственной крепостной семьи, принадлежавшей отцу Чичикова, занимавший почти все должности в доме.
Чичиков между тем так помышлял: «Право, было <бы> хорошо! Можно даже и так, что все издержки будут на его счет. Можно даже сделать и так, чтобы отправиться на его лошадях, а мои покормятся
у него в деревне. Для сбереженья можно и коляску оставить
у него в деревне, а в дорогу
взять его коляску».
— Уж в последний раз, Константин Федорович. Если вы не
возьмете, то
у меня никто не
возьмет. Так уж прикажите, батюшка, принять.
— Да-с, — прибавил купец, —
у Афанасия Васильевича при всех почтенных качествах непросветительности много. Если купец почтенный, так уж он не купец, он некоторым образом есть уже негоциант. Я уж тогда должен себе
взять и ложу в театре, и дочь уж я за простого полковника — нет-с, не выдам: я за генерала, иначе я ее не выдам. Что мне полковник? Обед мне уж должен кондитер поставлять, а не то что кухарка…
— Ну, послушай, чтоб доказать тебе, что я вовсе не какой-нибудь скалдырник, [Скалдырник — скряга.] я не
возьму за них ничего. Купи
у меня жеребца, я тебе дам их в придачу.
— А кто их заводил? Сами завелись: накопилось шерсти, сбыть некуды, я и начал ткать сукна, да и сукна толстые, простые; по дешевой цене их тут же на рынках
у меня и разбирают. Рыбью шелуху, например, сбрасывали на мой берег шесть лет сряду; ну, куды ее девать? я начал с нее варить клей, да сорок тысяч и
взял. Ведь
у меня всё так.
— На что ж деньги?
У меня вот они в руке! как только напишете расписку, в ту же минуту их
возьмете.
— Вот смотрите, в этом месте уже начинаются его земли, — говорил Платонов, указывая на поля. — Вы увидите тотчас отличье от других. Кучер, здесь
возьмешь дорогу налево. Видите ли этот молодник-лес? Это — сеяный.
У другого в пятнадцать лет не поднялся <бы> так, а
у него в восемь вырос. Смотрите, вот лес и кончился. Начались уже хлеба; а через пятьдесят десятин опять будет лес, тоже сеяный, а там опять. Смотрите на хлеба, во сколько раз они гуще, чем
у другого.
— За кобылу и за серого коня, которого ты
у меня видел,
возьму я с тебя только две тысячи.
Чиновников
взяли под суд, конфисковали, описали все, что
у них ни было, и все это разрешилось вдруг как гром над головами их.
Он избегал всяких встреч и зашел потихоньку только к тому купцу,
у которого купил сукна наваринского пламени с дымом,
взял вновь четыре аршина на фрак и на штаны и отправился сам к тому же портному.
— Да куды ж мне, сами посудите! Мне нельзя начинать с канцелярского писца. Вы позабыли, что
у меня семейство. Мне сорок,
у меня уж и поясница болит, я обленился; а должности мне поважнее не дадут; я ведь не на хорошем счету. Я признаюсь вам: я бы и сам не
взял наживной должности. Я человек хоть и дрянной, и картежник, и все что хотите, но взятков брать я не стану. Мне не ужиться с Красноносовым да Самосвистовым.
— А ей-богу, так! Ведь
у меня что год, то бегают. Народ-то больно прожорлив, от праздности завел привычку трескать, а
у меня есть и самому нечего… А уж я бы за них что ни дай
взял бы. Так посоветуйте вашему приятелю-то: отыщись ведь только десяток, так вот уж
у него славная деньга. Ведь ревизская душа стóит в пятистах рублях.
Он был недоволен поведением Собакевича. Все-таки, как бы то ни было, человек знакомый, и
у губернатора, и
у полицеймейстера видались, а поступил как бы совершенно чужой, за дрянь
взял деньги! Когда бричка выехала со двора, он оглянулся назад и увидел, что Собакевич все еще стоял на крыльце и, как казалось, приглядывался, желая знать, куда гость поедет.
— Да
у меня-то их хорошо пекут, — сказала хозяйка, — да вот беда: урожай плох, мука уж такая неавантажная… Да что же, батюшка, вы так спешите? — проговорила она, увидя, что Чичиков
взял в руки картуз, — ведь и бричка еще не заложена.
— Да уж в работниках не будете иметь недостатку.
У нас целые деревни пойдут в работы: бесхлебье такое, что и не запомним. Уж вот беда-то, что не хотите нас совсем
взять, а отслужили бы верою вам, ей-богу, отслужили.
У вас всякому уму научишься, Константин Федорович. Так прикажите принять в последний раз.
На это обыкновенно замечали другие чиновники: «Хорошо тебе, шпрехен зи дейч Иван Андрейч,
у тебя дело почтовое: принять да отправить экспедицию; разве только надуешь, заперши присутствие часом раньше, да
возьмешь с опоздавшего купца за прием письма в неуказанное время или перешлешь иную посылку, которую не следует пересылать, — тут, конечно, всякий будет святой.
«Увидеть барский дом нельзя ли?» —
Спросила Таня. Поскорей
К Анисье дети побежали
У ней ключи
взять от сеней;
Анисья тотчас к ней явилась,
И дверь пред ними отворилась,
И Таня входит в дом пустой,
Где жил недавно наш герой.
Она глядит: забытый в зале
Кий на бильярде отдыхал,
На смятом канапе лежал
Манежный хлыстик. Таня дале;
Старушка ей: «А вот камин;
Здесь барин сиживал один.
Бывало, он меня не замечает, а я стою
у двери и думаю: «Бедный, бедный старик! Нас много, мы играем, нам весело, а он — один-одинешенек, и никто-то его не приласкает. Правду он говорит, что он сирота. И история его жизни какая ужасная! Я помню, как он рассказывал ее Николаю — ужасно быть в его положении!» И так жалко станет, что, бывало, подойдешь к нему,
возьмешь за руку и скажешь: «Lieber [Милый (нем.).] Карл Иваныч!» Он любил, когда я ему говорил так; всегда приласкает, и видно, что растроган.